У каждого свой опыт войны, свои травмы, свои страхи. И жальче всегда бывает себя. Ну ладно, не всегда и не всем, но часто.

Так много людей бродит по Фейсбуку и заглядывает в глаза — я хороший русский, хороший.ру, я не виноват, это все злой путин. У меня и оружия нет, и смелости нет, и просто я человек, пощадите меня!

А кто-то бьёт?

А кто бьёт?

А кто кого сейчас бьёт?

Просто так бывает, что некоторые люди норовят даже на похоронах быть важней покойника. Злая метафора про похороны и покойника, но времена сейчас такие. Добро с кулаками.

Я думаю, это вопрос эмпатии, тех самых органов и чувств, которых не всегда полный комплект от рождения. Когда горе у других, а ты хочешь, чтобы жалели тебя — тебе во сто крат хуже. Хуже всех.

Не знаю, что это за русские — так боятся русофобии, боятся, что их покусают злые украинцы, европейцы, ещё кто-то. Им хуже всех.

У каждого своя война и свои впечатления. Я расскажу о своих. Не знаю, всем ли они понятны, ко всем ли органам чувств могут прикоснуться эти мои впечатления от войны.

Я далеко, на большой географической дистанции. Я просто не могу смотреть с первого марта прошлого года фотографии своего родного города. А так — у меня все хорошо. Другим намного хуже.

Я не боюсь разговаривать по-русски на улице. И писать по-русски не боюсь. Страшно думать о том, что сейчас творят русские солдаты в Украине. А о том, как все русские не виноваты — мне думать не хочется, не интересно, раздражает.

Я хочу рассказать свои самые страшные моменты. Не для того, чтобы кто-то пожалел меня. Для того, чтобы кто-то наконец перестал жалеть русского-себя.

****

Самое начало войны. Я как полоумная каждый день делаю перекличку своих харьковских друзей. Каждый день — где ты? Где ты? Где ты? С тобой все в порядке?

Первые дни и недели — круглые сутки с телефоном в руке — что там? Что там? ЧТО ТАМ????

Уже становится привычным слышать взрывы и автоматные очереди в телефоне, какие-то выходы, которые не прилеты. Все эксперты — девочки и мальчики. Привычно звонить кому-то в подвал и шутить, что связь в Украине под обстрелами лучше, чем в Германии в мирное время. Ахаахах — как смешно. Друг хохочет из харьковского подвала.

Однажды вечером звоню подруге. Она как всегда в подвале — уже как всегда! — , но она не смеётся. Она кричит. У нее истерика. Ее дом бомбит истребитель. Я слышу его гул. Она кричит — меня сейчас завалит обломками, я никогда не выйду отсюда! Я говорю нет, тебя не завалит, я сейчас позвоню ребятам и они приедут за тобой. Я на расстоянии тысяч километров, у меня в руке только телефон. Я пишу каким-то ребятам, я прошу найти ее и раскопать. Я истерю и пишу глупости. Я лихорадочно вспоминаю ее адрес. А вслух я говорю очень спокойным голосом не выдумывай, никто тебя не завалит, ерунда. Я газлайтер. Моя подруга кричит я слышу автоматные очереди, там русские солдаты, они сейчас ворвутся сюда и изнасилуют меня, мне пизда! Моя подруга обычно не ругается матом. Я не знаю, кажется ли ей или все это правда возможно. Буча произойдет только через несколько месяцев. Поэтому я могу заставить себя думать, что у нее просто истерика. А вдруг нет? Я не знаю. Между нами тысячи километров, у меня в руках только телефон. Я очень спокойным голосом говорю ей успокойся, никто не ворвётся, ты в безопасности, там нет никаких русских солдат. Откуда я это знаю? Ниоткуда. Я просто говорю ей так, монотонно. В моей руке телефон и бутылка коньяку. Это были не самые лёгкие два часа в моей жизни.

****

Пару недель спустя болтаю с другом по телефону. Он лежит в больнице. Ну как в больнице? Договорился после аварии на какую-то койку, чтобы не валяться на полу, где-то в богом забытой деревне — эвакуация. Ну да, война. Начинается воздушная тревога. Подумаешь — тревога? Каждый день по сто раз воздушная тревога, уже все перестали реагировать. Но тут почему-то все — и врачи, и пациенты — убежали прятаться в подвал. А он не может. Он не может убежать. Он не может повернуться с боку на бок. Ну вот, болтаем по телефону. Он истерит. Я стараюсь веселиться. И не думать, что будет, если сейчас прервется связь. Не думать. Просто хохотать. И он заражается моим полоумным смехом и мы хохочем под этими воздушными сиренами. Он — один в палате, а может, во всей больнице. И я — за тысячи километров, с телефоном в руке.

****

Ещё спустя много недель. Мой приемный ребенок первый день у меня. Ребенок ходит как во сне. Не улыбается, не плачет, не реагирует. Все время порывается что-то делать — кормить своих животных, что-то помочь по хозяйству. Не может спокойно сидеть. Не может нормально есть. Отойдет — конечно, со временем отойдет. Доверчиво смотрит на меня. Я хохочу и шучу свои дурацкие шутки. В конце дня ребенок начинает изображать подобие улыбки — из вежливости, ей пока не смешно. Вдруг раздается жуткий вой — воздушная тревога. Она бежит на кухню, хватает свой телефон и смотрит на него остекленевшим взглядом. Телефон воет. Она никак не сообразит его выключить. Я спокойно, очень спокойно говорю ты можешь выключить воздушную тревогу, она тебе больше не понадобится. Ребенок наконец выходит из ступора и удаляет приложение воздушной тревоги. Совсем. И смотрит на меня. Я никогда не забуду эти глаза.

****

Вы все ещё переживаете о притеснениях русских? Или как рукой сняло?