У каждого свой опыт войны, свои травмы, свои страхи. И жальче всегда бывает себя. Ну ладно, не всегда и не всем, но часто.

Так много людей бродит по Фейсбуку и заглядывает в глаза — я хороший русский, хороший.ру, я не виноват, это все злой путин. У меня и оружия нет, и смелости нет, и просто я человек, пощадите меня!

А кто-то бьёт?

А кто бьёт?

А кто кого сейчас бьёт?

Просто так бывает, что некоторые люди норовят даже на похоронах быть важней покойника. Злая метафора про похороны и покойника, но времена сейчас такие. Добро с кулаками.

Я думаю, это вопрос эмпатии, тех самых органов и чувств, которых не всегда полный комплект от рождения. Когда горе у других, а ты хочешь, чтобы жалели тебя — тебе во сто крат хуже. Хуже всех.

Не знаю, что это за русские — так боятся русофобии, боятся, что их покусают злые украинцы, европейцы, ещё кто-то. Им хуже всех.

У каждого своя война и свои впечатления. Я расскажу о своих. Не знаю, всем ли они понятны, ко всем ли органам чувств могут прикоснуться эти мои впечатления от войны.

Я далеко, на большой географической дистанции. Я просто не могу смотреть с первого марта прошлого года фотографии своего родного города. А так — у меня все хорошо. Другим намного хуже.

Я не боюсь разговаривать по-русски на улице. И писать по-русски не боюсь. Страшно думать о том, что сейчас творят русские солдаты в Украине. А о том, как все русские не виноваты — мне думать не хочется, не интересно, раздражает.

Я хочу рассказать свои самые страшные моменты. Не для того, чтобы кто-то пожалел меня. Для того, чтобы кто-то наконец перестал жалеть русского-себя.

****

Самое начало войны. Я как полоумная каждый день делаю перекличку своих харьковских друзей. Каждый день — где ты? Где ты? Где ты? С тобой все в порядке?

Первые дни и недели — круглые сутки с телефоном в руке — что там? Что там? ЧТО ТАМ????

Уже становится привычным слышать взрывы и автоматные очереди в телефоне, какие-то выходы, которые не прилеты. Все эксперты — девочки и мальчики. Привычно звонить кому-то в подвал и шутить, что связь в Украине под обстрелами лучше, чем в Германии в мирное время. Ахаахах — как смешно. Друг хохочет из харьковского подвала.

Однажды вечером звоню подруге. Она как всегда в подвале — уже как всегда! — , но она не смеётся. Она кричит. У нее истерика. Ее дом бомбит истребитель. Я слышу его гул. Она кричит — меня сейчас завалит обломками, я никогда не выйду отсюда! Я говорю нет, тебя не завалит, я сейчас позвоню ребятам и они приедут за тобой. Я на расстоянии тысяч километров, у меня в руке только телефон. Я пишу каким-то ребятам, я прошу найти ее и раскопать. Я истерю и пишу глупости. Я лихорадочно вспоминаю ее адрес. А вслух я говорю очень спокойным голосом не выдумывай, никто тебя не завалит, ерунда. Я газлайтер. Моя подруга кричит я слышу автоматные очереди, там русские солдаты, они сейчас ворвутся сюда и изнасилуют меня, мне пизда! Моя подруга обычно не ругается матом. Я не знаю, кажется ли ей или все это правда возможно. Буча произойдет только через несколько месяцев. Поэтому я могу заставить себя думать, что у нее просто истерика. А вдруг нет? Я не знаю. Между нами тысячи километров, у меня в руках только телефон. Я очень спокойным голосом говорю ей успокойся, никто не ворвётся, ты в безопасности, там нет никаких русских солдат. Откуда я это знаю? Ниоткуда. Я просто говорю ей так, монотонно. В моей руке телефон и бутылка коньяку. Это были не самые лёгкие два часа в моей жизни.

****

Пару недель спустя болтаю с другом по телефону. Он лежит в больнице. Ну как в больнице? Договорился после аварии на какую-то койку, чтобы не валяться на полу, где-то в богом забытой деревне — эвакуация. Ну да, война. Начинается воздушная тревога. Подумаешь — тревога? Каждый день по сто раз воздушная тревога, уже все перестали реагировать. Но тут почему-то все — и врачи, и пациенты — убежали прятаться в подвал. А он не может. Он не может убежать. Он не может повернуться с боку на бок. Ну вот, болтаем по телефону. Он истерит. Я стараюсь веселиться. И не думать, что будет, если сейчас прервется связь. Не думать. Просто хохотать. И он заражается моим полоумным смехом и мы хохочем под этими воздушными сиренами. Он — один в палате, а может, во всей больнице. И я — за тысячи километров, с телефоном в руке.

****

Ещё спустя много недель. Мой приемный ребенок первый день у меня. Ребенок ходит как во сне. Не улыбается, не плачет, не реагирует. Все время порывается что-то делать — кормить своих животных, что-то помочь по хозяйству. Не может спокойно сидеть. Не может нормально есть. Отойдет — конечно, со временем отойдет. Доверчиво смотрит на меня. Я хохочу и шучу свои дурацкие шутки. В конце дня ребенок начинает изображать подобие улыбки — из вежливости, ей пока не смешно. Вдруг раздается жуткий вой — воздушная тревога. Она бежит на кухню, хватает свой телефон и смотрит на него остекленевшим взглядом. Телефон воет. Она никак не сообразит его выключить. Я спокойно, очень спокойно говорю ты можешь выключить воздушную тревогу, она тебе больше не понадобится. Ребенок наконец выходит из ступора и удаляет приложение воздушной тревоги. Совсем. И смотрит на меня. Я никогда не забуду эти глаза.

****

Вы все ещё переживаете о притеснениях русских? Или как рукой сняло?

Вдруг стало модно великорусский шовинизм, он же имперскость. Многие предпочитают имперскость — неоднозначно, дает надежду на положительный контекст. Империя — это же не всегда империя зла. Империя обычно противостоит каким-нибудь варварам.

Я люблю точность формулировок, а великорусский шовинизм в этом смысле безнадежен и беспощаден: пренебрежение великороссов ко всему малорусскому, недорусскому и нерусскому. Какие уж тут надежды и оправдания? Пренебрежение положительных коннотаций не имеет. Но будучи уличенным в пренебрежении, пренебрегать становится затруднительно.

Ну как стало модно, что это — модно? В соцсетях появилось много обвинений в великорусском шовинизме. Чаще всего без разбору, надо сказать. В ответ на эти обвинения появилось два ответа — или отмена всего русского скопом, или юродство русских «ну покажите, где, мы не понимаем». Юродство — потому что этот вопрос задаётся чаще всего не для того, чтобы действительно понять, а чтобы объяснить собеседнику его культурную несостоятельность.

Мне казалось, что ничего загадочного в этом явлении нет. Оно прозрачно и понятно. Заключается в отрицании равенства других народов, бывших в составе СССР или царской России. Это некое соцсоревнование, в котором всегда побеждает русская культура.

Почему культура должна участвовать в соревнованиях и кого-то побеждать — это отдельный вопрос. Возможно, это что-то говорит о нашем советском прошлом. Мне не встречался ещё ни один человек либеральных взглядов старшего поколения, иногда называющий себя диссидентом, который бы не был в той или иной мере отравлен советской идеологией. И ничего удивительного в этом нет, как может быть иначе? Мы все дети своего времени. Какие шансы не отравиться были у людей, запертых в тюрьме народов железным занавесом? Пишу эти слова — тюрьма народов, железный занавес — и даже через заштампованность и избитость ощущается брутальность, жесткость, безысходность. Удивительно, что диссидентство вообще выросло под сапогом за железным занавесом этой тюрьмы.

И мне, в общем-то, понятна природа явления великорусского шовинизма. Когда с одной стороны с пелёнок слышишь о своем величии, а с другой — довольно рано понимаешь всю суть своего безнадёжного прозябания, отрадно найти кого-то, кто ещё ниже и ещё ничтожнее. Чем ниже быт, тем больше хочется сбежать в величие — в великие просторы, в великих людей, в великий национальный характер, в великую красоту хоть бы и русских женщин, а кто покультурнее — великую литературу, музыку, живопись.

Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек,
Я такой другой страны не знаю ...

Зачем знать другие страны, когда есть великая Россия? Зачем нужен мир, в котором нет России? Ах, простите, это уже цитата.

И можно сколько угодно насмехаться над стахановскими соревнованиями и прочей советской бессмыслицей и одновременно искренне верить, что нигде кроме России нет таких красивых женщин, таких ландшафтов, нигде люди не умеют так дружить и быть такими душевными, нет более великого и могучего языка, нет больше нигде такой истории, литературы, балета. Сам себя ощущаешь значительнее, ведь ты тоже причастен к величию.

Ну а что другие народы и страны? Языка своего нет — это исковерканный русский. Не зная другого языка, … — а зачем его знать, если есть русский? Вот великий русский писатель Булгаков — а русские писатели не великими не бывают — очень красочно пояснил про кот и кит. Нет никакого украинского языка, это просто коверканье русских слов, чтоб отличалось. Можно поверить Булгакову, которого я очень люблю как писателя и совсем не люблю того человека, который реконструируется из записей о нем. Можно поинтересоваться, как там кот и кит? И увидеть, что ошибся Булгаков и Гугл переводчик, что кот — это кіт, а кит — это кит (читается как «кыт» — дисклеймер для русскоязычных, не знающих украинского языка). Разные буквы и разные звуки. А разве по-русски забил и забыл — это одно и тоже? Или может быть величие определяется тем, что сленговое забил болт не просто бессмыслица, а хитроумное изменение смысла от примитивного забил гвоздь в сторону забыл? Но впрочем, я не веду сравнительный анализ языков. Какое может быть сравнение? Я о том, что стоит ли все это пренебрежительное отношение высказывать, не разобравшись толком ни в одном из них?

Я помню, как в 2014 году ходили мемасики по соцсетям: а как будет рука по-украински? — рука — а как будет нога? — нога — а как будет голова? — голова — а как будет жопа? — срака — так что, из-за одного слова начинать войну? Смешно вам? Вот это и есть великорусский шовинизм. А во-вторых не срака, а дупа.

Когда страны Прибалтики или Чехия болезненно реагируют на какие-то вещи, это не Пражская весна. Это комплексы маленькой страны — вон, ее на карте не видно. И те русскоязычные люди, которые родились в этих странах, сами знают, как хорошо они владеют языками этих стран и много ли они знают о культуре. Я не обвиняю этих людей. Но понять коренное население по-моему можно. А как в России реагируют на кавказский акцент или характерное украинское шо и гэ? Примерно так же звучит за пределами России характерный русский выговор. Но дело не в выговоре, в конце концов, а в отношении. Пренебрежительном отношении ко всему не русскому — не великому.

Возможно, великорусский шовинизм начинается с произношения укрАинский. Про предлоги уже все поспорили, а тут никакого спора нет. Просто почему-то укрАинский. Многие люди убеждены, что всегда произносили именно так. Возможно. Я помню, что массово это произношение появилось в 2014-м году. Но независимо от хронологии — почему укрАинский, если УкраИна? Тогда надо рОссийский и русскИй? Величие в рандомности.

А может быть великорусский шовинизм скрывается в исключительности прав русских на русский язык. Нет никаких версий русского языка, есть только второсортные провинциальные говоры и диалекты. И все они, конечно же, вторичны и вульгарны. Начинается с игнорирования простого факта того, что на русском языке в мире говорит порядка трехсот миллионов людей — вдвое больше населения сегодняшней России. Заканчивается правительственным решением о том, что все русскоговорящие люди — русские, что является достаточным основанием для их спасения с помощью русской армии, которая вторая в мире, от фашистских режимов стран, в которых они живут. Армия — вторая в мире? Не первая даже? Ну вот, а вы говорите — великорусский шовинизм. Вот если бы первая, тогда да…

Нужно ли бороться с великорусским шовинизмом как явлением — с помощью отмены всего русского и агрессии к носителям русского языка? Я не вижу в этом ни смысла, ни целесообразности. Великая русская литература, обвиняемая в великорусском шовинизме, отражает настроения своих современников. Что значила Украина во времена Достоевского и Булгакова? Как переносится Украина времён Достоевского и Булгакова на современную Украину? Опять совок и его идолопоклонство, без рефлексий, без сомнений, без сознания.

Мне не понятно болезненное отношение некоторых русских к явлению великорусского шовинизма. Ну да, такое бывает. И да, сейчас могут огульно обвинить кого угодно — терпець увірвався, где тонко, там и рвется. Да мало ли, кто кого в чем может обвинить. Меня регулярно обвиняют черт знает в чем — и что? Если я знаю, что ко мне это никакого отношения не имеет, какое мне дело до этих «обвинений»? А если я знаю, что да, грешна — хороший повод задуматься, зачем я это делаю и хочу ли продолжать. Может быть и захочу. Если это (что бы это ни было) так важно для меня, разве мне нужно одобрение окружающих? Но это размышления вообще, не конкретно о великорусском шовинизме. А если конкретно — то когда люди становятся в третью позицию и начинают благородно гневаться, мне всегда кажется, что на воре и шапка горит.

Нужно ли бороться с великорусским шовинизмом в себе? Ответ на этот вопрос зависит от того, считать ли допустимым пренебрежение к кому-то в принципе. Если в принципе можно считать себя великим за счёт унижения других, то великорусский шовинизм ничем не хуже любого другого.

Ну да, мы все, выросшие в советской стране, учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь. И воспринимали все непосредственно. Но взросление всегда сопряжено с пубертатным периодом. Это тот самый противный подростковый возраст, когда великовозрастные дети подвергают сомнению все идеалы родителей и сознательно решают, что стоит отправить в помойку, а что взять с собой во взрослую жизнь. Без этого не бывает взросления.

Возможно, нам всем, советским детям, предстоит окончательно, хоть и запоздало, повзрослеть. И не надувать обиженно губки «ну почему я великорусский шовинист? Я не хочу быть шовинистом, я хороший!» Не хочешь — не будь, кто запретит-то? Нам предстоит научиться не раздражаться на тех, кого мы несправедливо обидели, и не требовать у них уважения силой. Нам предстоит научиться, что насильно не бывает любви. Нам предстоит узнать, что когда нас все боятся, не так уж это и здорово. Нам предстоит выбросить все величие на помойку и усвоить, что размер очень редко имеет значение.

Ну а до тех пор — что? Что делать? Остаётся привычно устраивать фейсбучный срач.